Игорь Костолевский: Я оптимистичный Идеалист
15 Августа 2013
Игорь Костолевский: Я оптимистичный Идеалист
Интервью: Мила Серова
Признаться честно, отправляясь на интервью с Костолевским, я немного побаивалась, представляя себе Игоря Матвеевича этаким гордым, замкнутым и берегущим свою независимость денди.
– Премьерный спектакль «Враг народа» сделан в жанре документального реализма. Мэр отказывается закрыть химический завод, отравляющий минеральный источник, и тем самым обрекает жителей на гибель. Этот мерзавец в вашем исполнении настолько интеллигентен, что даже симпатичен. Вы этого хотели?
– Я не ставил перед собой задачу высмеять или обличить. Мне интересен персонаж не сам по себе и не его политическая функция – мне важно найти в нем то, что мне по-человечески понятно. И только в этом случае я могу его сыграть. Петер Стокман – неравнодушный циник. «У меня же ни дворцов, ничего нет! Я для людей старался!» – говорит он. Я пытаюсь играть так, чтобы зал увидел, что у этого человека есть своя правда, что он заложник обстоятельств. Вообще, встать на точку зрения другого человека, даже если он тебе не очень приятен, самое трудное.
– В обычной жизни вам это удается?
– Не всегда, но я стараюсь. Это с возрастом пришло. В детстве-то я был бескомпромиссен, лез в драку, то есть меня постоянно били: я был самым маленьким в классе. Жизнь заставила сопротивляться – записался в секцию бокса. На первой же тренировке получил в пятак, пришел домой с разбитым носом, но занятия не бросил. Был уверен, что только кулаки сделают меня правым. Но постепенно понял, что мордобой – не лучший способ доказать свою правоту, это, как правило, крайняя мера.
– Доктор Стокман говорит: «Все, что нужно человеку, – любовь и свобода». А на каких китах держится ваше кредо?
– Я бы добавил познание. Любовь, свобода и познание – наиболее полная формула счастья. Я к ее пониманию не сразу пришел. Жизнь как лес: то попа-даешь в темную чащу, то вдруг в дебрях мелькнет огонек, и ты идешь к нему и обретаешь свой путь. Для меня свобода – это возможность заниматься любимым делом. В этом смысле я был свободен всегда. А вообще, любая свобода неразрывно связана с ответственностью и культурой. Чем культурнее человек, тем более ответственен он за свою свободу.
– В финале спектакля «Враг народа» победили те, у кого власть и деньги. Герой-одиночка погибает. Неужели будущее так безнадежно и все, что нам остается, – лежать, молчать, бояться?
– Если уж ты взял на себя миссию героя, будь готов, что за тобой могут прийти. Я сам никогда не взвалю на себя ношу борца: не готов. Но уверен, что, если каждый на своем месте станет честно выполнять свое дело, многое изменится. Вообще, в нашем спектакле много полемического задора, прямых формулировок, иронии, обличения, но, быть может, пока ему не хватает сострадания. Увы, понятие сострадания вообще уходит из нашей реальности. Успех любой ценой – вот главная примета нынешнего времени.
– В начале творческого пути огромный успех вам принес не театр, а кино. Интересно, а с чего начался ваш кинематограф?
– С того, что в 14 лет я пере-шел из дневной школы в вечернюю: решил работать, мне было неудобно клянчить деньги у родителей, хотелось чувствовать себя мужчиной, приглашать девушек в кино, угощать мороженым. Устроился в «почтовый ящик» (так в советские времена называли секретные предприятия. – Ред.). Трое суток работал, трое отдыхал. На первую получку купил родителям подарки, а себе – байдарку. В те годы было популярно ходить в походы. И вот мы большой компанией отправились летом в плавание по реке Воре. Однажды оставили лодки на берегу и пошли в деревню. А там – благолепие: высокие дубы, коровы мычат, а в сарае показывают французский фильм «Но-эль Фортюна». Все время рвалась пленка, матерились мужики, лузгали семечки бабы, а я сидел, завороженный красавицей Мишель Морган и ее романом с Бурвилем. Ночью не мог заснуть: их история любви произвела на меня сумасшедшее впечатление. И был еще один примечательный случай. Мы жили в коммуналке, и у нас был телевизор «Темп-3». Родители запрещали мне включать его. Как-то раз они ушли в гости, и я тут же включил телек, а там шел фильм «Идиот». Мне было так жаль князя Мышкина, я так рыдал, что вернувшиеся домой родители долго не могли меня успокоить. С тех пор Юрий Яковлев – мой кумир… Тогда и мелькнула наглая мысль: а не тать ли мне артистом кино?
– Как родные отнеслись к вашей идее поступать в театральный вуз?
– Отцу нравились конкретные профессии, которые позволяют прокормить семью. Артист в его представлении – это что-то эфемерное. Когда я объявил, что бросил строительный институт, это повергло его в шок. А вот мама меня поддержала. Папа вплоть до «Звезды пленительного счастья» скептически относился к моему выбору. Потом, правда, он мной очень гордился, хотя все равно считал, что зря я не получил диплом инженера – ему бы
так было спокойнее.
– В начале 1990-х швейцарский режиссер Франсуа Роше пригласил вас в международный проект: норвежцы, швейцарцы и американцы ставили «Орестею» Эсхила. Почему играть Вестника предложили именно вам?
– Предлагали не только мне, но и другим известным актерам из России. Поскольку надо было играть на норвежском, французском и репетировать на английском, то все отказывались. А я в силу своего авантюризма согласился. Для меня жизнь – это некий вызов. Я старался вытаскивать себя из комфортных зон, и там, где вопреки страху перед неизвестностью шел на риск, у меня бывали удачи. Затем у того же Франсуа Роше я опять же на французском сыграл «В ожидании Годо». Тот опыт мне много дал. Я был приучен Гончаровым, что режиссер выстраивает для актера роль, помогает, но в моем случае никто особенно мной не занимался: просто не было времени. Предполагалось, что, если
режиссер предложил тебе роль, значит, он уверен, что ты ас и сам справишься. Я к этому не был готов… Кстати, затем я сыграл Аполлона еще в одной «Орестее» – московской, в постановке Петера Штайна.
– Философ Освальд Шпенглер утверждал, что античная культура – вещь в себе, проникнуть в нее нереально, поэтому все попытки инсценировать древнегреческую трагедию он обрек на провал.
– Шпенглеру, конечно, виднее… Ну да, у греков была другая ментальность, но мы-то как раз и пытались до нее докопаться. Идея, что кровь рождает кровь, что одно преступление тянет за собой другое, понятна во все века. Уникальность «Орестеи» в том, что она сочетает в себе все жанры – и трагедию, и комедию, и фарс. И Штайн это отлично показал. Для нас его спектакль оказался пророческим: Петер скептически относился к зарождавшейся в начале 1990-х российской демократии, и он оказался прав.
– Вы снялись в роли императора Александра I в европейской экранизации романа Толстого «Война и мир» и отказались от съемок в американском «Крепком орешке». Многие мечтают о трамплине в Голливуд всю жизнь. Это же бешеные деньги!
– Вот именно. Но сценарий, да и главная роль, которую мне предложили, – это, к сожалению, клише и карикатура на нашу действительность. Так что тут уже было дело принципа, а не бешеных денег.
– Именно о принципах и беспринципности, на мой взгляд, спектакль «Таланты и поклонники». После премьеры я шла и размышляла: а собственно, кто сегодня таланты может, эти нувориши, финансисты, которые умеют делать деньги из воздуха? А все остальные, это их поклонники? Кто кому на самом деле поклоняется?
– Сегодня мы живем в каком-то дурном спектакле, где нет разницы между «жить» и «наживать». Пьеса «Таланты и поклонники» гениальна тем, что задает важный вопрос: насколько ты готов прогибаться? Наверное, невозможно пройти жизнь, ни разу не попав в ее ловушки. Главное – найти в себе силы из них выбраться. Ловушкой могут стать и слава, и деньги, и власть. Не готов рассуждать о поклонниках и талантах вообще. Хоти-те верьте, хотите нет, лично я никогда не стремился к тому, чтобы мной все восхищались, и меня не раздирало желание видеть себя во всех главных ролях. Гончаров, чьим мнением я всегда дорожил, любил повторять своим ученикам: «Вы работайте, а какие вы там талантливые – мы потом посмотрим». Именно его школа удерживала меня от многих ловушек.
– Существует ли точка невозврата, за которой ты мертвеешь и уже никогда не оживешь?
– Настоящая точка невозврата, как сказал мой друг Михаил Мишин, – это кладбище. А для живых такая точка – предательство. Идеалов, принципов, друзей. Платишь за это омертвением собственной души.
– Кстати о «Мертвых душах». Это ведь уникальная постановка, где впервые соединены оба тома романа. И у вас неожиданная роль, не правда ли?
– Две неожиданные роли – Князь и Плюшкин. Мне говорили: «Да какой из тебя Плюшкин?! Откажись, ты его не сделаешь!» Не отказался. Сделал - уж как, не знаю. Мне-то лично играть
нравится.
– В последней сцене ваш Князь произносит монолог о том, что бесчестье в стране дошло до последних пределов и что нам помогут только кнут и кандалы. Вы с ним согласны?
– Нет, хотя идею кнута и кандалов лелеют многие. Хочется сказать этим ребятам: а вы начните с себя! Нет-нет, в этой части по поводу кнута и кандалов я не согласен с моим Князем. Признаюсь, мне очень непросто произносить этот монолог. Я долго искал нужную интонацию, чтобы в ней не было ни кровожадности, ни мести, ни злобы, ни отчаяния. И поэтому, мне кажется, зритель меня слушает.
– Когда Князь пламенно говорит о благородстве, ловишь себя на мысли, что сегодня само это слово звучит архаично, не так ли?
– Да оно вообще исчезло из лексикона, а ведь это одно из важнейших понятий человека. Мне повезло, что в моей жизни было много достойных людей, тех, кто держит слово, безвозмездно помогает в трудную минуту. Порядочных людей хватает, просто они не сбиваются в стаи и живут сами по себе. Благородство – штучный товар, оно не передается по генам и не зависит от количества высших образований. Это качество – результат правильного воспитания. Благородным может быть самый простой человек. Я много езжу по России и встречаю сердечных, замечательных людей, их, кстати, больше всего в провинции: наверное, там меньше соблазнов, меньше суеты.
– В репертуаре вашего театра есть еще один спектакль по Гоголю – «Женитьба». Подколесин здесь – перезрелый холостяк, а Агафья Тихоновна – в прямом смысле слова старая дева, что сделало ситуацию со сватовством еще более комичной.
– Спектаклю сейчас уже 16 лет, начинался-то он, когда актеры были помоложе и посвежее. Но чем старше становимся мы, исполнители, тем забавнее выглядят ужимки наших персонажей по поводу устройства семейной жизни. При этом суть осталась прежней: все хотят быть счастливыми, но ни у кого не получается. Я, между нами, думаю, Гоголь Подколесина с себя срисовал: Николай Васильевич тоже всю жизнь боялся брачных уз. Было неожиданным, когда на гастролях в Лондоне один из критиков сравнил моего персонажа с Гамлетом. «Нам понятна нерешительность Подколесина, – сказал он, – это же вечный вопрос: быть женитьбе или не быть?»
– А вы себя каким вне театра ощущаете?
– Человеком второй половины жизни, то есть если хорошо чувствую себя с утра – молодой, вечером чуть хуже – не такой молодой. Кто-то из мудрых сказал, что человек становится взрослым, когда расстается с иллюзиями. Со многими я расстался, но кое-какие еще остались. Именно в них главное и, может быть, лучшее ощущение от жизни.
– Позвольте два слова о личной жизни. Со своей второй женой француженкой Консуэло вы живете в разных странах. Как справляетесь с одиночеством в ее отсутствие?
– О личной жизни – именно два слова. Жену я очень люблю, но и одиночество – вещь неплохая. Помогает сосредоточиться, подумать. Главное, чтобы это состояние не затягивалось чрезмерно, иначе оно оборачивается хандрой, и тогда меня спасает жена, которую, с удовольствием повторюсь, я очень люблю.
– В недавнем интервью Джон Малкович заявил, что скоро фильмы о мордобое и половых железах выйдут из моды и их место займут фильмы о сердце. А вы верите, что ситуация резко изменится?
– Не верю. Никуда фильмы о насилии не исчезнут, но появится и что-то другое. Обязательно. Я не знаю, на чем зиждутся мои надежды, но я в этом почти уверен. Наверное, я оптимистичный идеалист.
Свежие комментарии